Записки отказника

Когда я в первый раз зашел в большую, красивую, единственную уцелевшую после войны синагогу в Риге, сохранившуюся благодаря тому, что фашисты расположили в ней конюшню (остальные синагоги были сожжены, а центральная – вместе с людьми),

я неправильно прочел надпись над «арон а-кодеш» - ковчегом для свитков Торы. Там были написаны слова «Благословен Б-г, что не дал их зубам растерзать нас» (Теилим 124:7). А я прочел: «…не дал им двоим растерзать нас». Причина ошибки простая: «лешинейем» (их зубам) и «лешнейем» (им двоим) – слова очень похожие. Но стоя в этой уцелевшей синагоге, я подумал, что ошибка была «правильной». Так тоже можно прочитать этот псалом в наше время. И эти двое, от которых нас спас Б-г, не дав уничтожить нас полностью, – Гитлер и Сталин, да сотрутся их имена. Два Амалека, две катастрофы, физическое уничтожение евреев и уничтожение их душ.

С тех пор, как я стоял в рижской синагоге и разбирал надпись над арон а-кодеш, прошло двадцать с лишним лет. Сегодня я живу в месте, расположенном между Йерушалаимом и Хевроном на дороге праотцев, и из нашего поселения видно Храмовую гору. У нас в доме, в Неве Даниэль, гостит семья из Америки. Муж и жена – лет шестьдесят с лишним – не говорят на иврите, но мы легко находим общий язык, хотя мой разговорный английский далек от совершенства. Нас связывает больше двадцати лет дружбы. И началась она в тяжелые годы в ныне покойном Союзе, откуда на протяжении десяти лет я и моя семья пытались выбраться в Израиль. Тогда, года двадцать два назад, советские власти не хотели давать Пэм Коэн визу на въезд. Отказ во въездной визе был самой высокой оценкой ее деятельности, направленной на спасение советского еврейства, и она сама была рада ему больше, чем Нобелевской премии за мир. В конце концов, благодаря усилиям хельсинкской группы диссидентов удалось пробить ей визу в Москву. Мы встретились на одной квартире, в которую набился отказной народ, но к тому времени мы уже были хорошо знакомы по телефонным разговорам. Она навестила меня и мою семью, и мы долго говорили. В последний ее вечер в Москве я приехал в гостиницу (что было небезопасно), где она остановилась, и мы сидели в лобби с ее помощником. Пэм плакала, не переставая. Плакала о евреях, погибающих физически и духовно. Среди отказников были люди, которые ждали разрешения на выезд больше двадцати лет, были больные, которых лечение на Западе могло бы спасти, были изгнанные со всех работ, были осужденные и отбывающие сроки, были преследуемые ГБ, были дети, которые жили в ненормальных условиях и подвергались ежедневным издевательствам в школе (некоторые из них получили отказ на выезд еще до своего рождения и когда подросли, образовали группу «второе поколение в отказе») и многие, многие другие. Была и другая проблема: евреи, не связанные ни с Израилем, ни с еврейством. Они никогда не подавали на выезд, не интересовались Израилем, понятия не имели ни о Торе, ни о своей истории. Большинство из них погибали духовно, погибали для еврейства, для будущего Израиля, и когда мне говорили: «Подожди, через пять-десять лет все равно будет большой выезд», я отвечал: «Через десять лет вам некого будет вывозить». Мне казалось, что интенсивная ассимиляция мозгов и тел прикончит все. Был ли я прав - не знаю, но так я понимал ситуацию. Пэм плакала в гостинице на глазах у всех, будто у нее только что случилось какое-то горе. Она не могла прийти в себя от всего, что она увидела и услышала, встречаясь с людьми на квартирах, от отчаяния евреев, от проявления ими твердости духа – от всего. Мне было не по себе. До того, как я увидел, как плачет еврейка, познакомившаяся с «еврейством молчания», как называли нас, я сам не понимал всю трагичность положения. Мне казалось, что в моих ушах зазвучали слова пророчества Амоса: «Упала, больше не встанет дева Израиля, брошена на земле ее, кто ее поднимет?» (5:2).

Знакомство с посланцами Пэм, приезжавшими из Америки по туристическим визам, убегавшими от своих навязчивых гидов и встречавшимися с отказниками на квартирах, началось за год до нашей встречи в Москве. В то время у меня произошел разрыв с моими предыдущими «контрагентами». Основным из тех, кто помогал религиозным (и не только религиозным) группам отказников, был Джинджи из Англии. В восьмидесятом году он решил, что если евреям не дают выехать, то нужно распространить «идишкайт» в Союзе. Такой план не мог спасти большое число людей от ассимиляции, и был обречен на провал: борьба за Тору без борьбы за свободу невозможна. Но жизнь внесла свои коррективы, и распространение знаний Торы стало не только изучением ее основ, но и протестом, бескровным сопротивлением. Тора ожила, стала важной и действенной, превратилась в силу освобождения от советской ментальности и подсказала, как воспитывать детей. Общение с приезжавшими мудрецами Торы и интересными людьми было принципиально важным и помогло выжить духовно и физически. Я, со своей стороны, старался собрать на квартирах как можно больше отказников и просто евреев, чтобы они могли услышать живое слово Торы и получить возможность общения. Джинджи сделал из своего дома в Лондоне штаб-квартиру. Находил желающих поехать в Союз, инструктировал очередную пару, отправлявшуюся в Москву, снабжал их книгами, необходимыми вещами и кошерными продуктами, потом отвозил на своей машине в аэропорт, а затем встречал, привозил к себе, записывал рассказы и отчеты. И так – годами! Один раз он приехал сам, и нам удалось переговорить.

Но в какой-то момент все начало портиться. Приезжие начали говорить, что нужно учить несколько человек Талмуду и Галахе, а встречаться с большим числом людей для них опасно. В это же время в отказническом движении начались ссоры и борьба за лидерство. В этом нет ничего страшного, как в любой конкуренции, но это было не для меня, так как превратилось в политику, далекую от Торы. К тому времени каждый вечер у меня был урок на квартирах. Учили недельные главы, пророков, Мишну, Гемару. Всегда любой разговор был связан с Землей Израиля. На второй седер Песаха меньше пятидесяти человек не собиралось, Пуримшпиль играли несколько раз – все желающие не могли войти сразу. Я принял решение сражаться в одиночку. Я объяснил Джинджи, что не хочу заниматься пятью-семью мальчиками, развращать их подарками из-за границы и вариться в склоках узкого круга. Отношения накалялись, и я попросил забыть мой адрес и телефон, чем, конечно сильно обидел его, но даже мысли о том, чтобы оставить встречи с большим числом евреев на квартирах и самую различную деятельность, как ксерокопирование и распространение литературы, я не мог допустить. Народ поднимается, на твоих глазах происходит чудо возрождения… и тут отойти в сторону, заняться изучением Талмуда в узком кругу – и только? Тот, кто говорит, что у него нет ничего, кроме Торы – даже Торы нет у него.

Оставшись без «контрагента», я не мог ничего делать. И тут мне случайно позвонили евреи из реформистских организаций, у которых в синагоге повесили списки отказников, и соединили меня с Пэм – главой «Национального совета по делам советского еврейства». Она была заинтересована в контактах, собирала материал и передавала его конгрессменам в США. Мы сразу поняли друг друга и начали работать. Странно, что с евреями из Англии и Америки, строго соблюдающими закон, у меня не нашлось общего языка, а с реформистами, чьи идеи я не разделяю ни в коей степени, я смог работать. Реформистов не интересовало, что я буду делать, носителем какой идеологии я являюсь. Для них ничто не имело значения – лишь бы моя деятельность помогла освобождению евреев, отделенных от всего мира железным занавесом.

Получив прикрытие, я начал ездить по городам с лекциями. В Минске, Киеве, Ленинграде, Риге, Тбилиси и других местах всегда были отчаянные ребята, которые были готовы принять меня и организовать лекции на квартирах. В Минске мы занимались в синагоге. Приходило человек восемьдесят. Я бывал в Минске раз в две недели. Завязались контакты. Вопросы по Торе, просьбы помочь выехать, получить вызов из Израиля стали каким-то бесконечным потоком. В Риге состоялась лекция на двести пятьдесят человек, в Киеве я проводил урок прямо на «новый год», и у меня за спиной красовалась елка. Помню, как в Москве синагогу в Марьиной Роще закрыли на Первое Мая (ведь синагога в таких случаях не отделена от государства), и человек двадцать разместились за деревянным столом прямо на улице. Люди впервые слышали слово «Тора», узнавали, что Земля Израиля обладает духовными свойствами, знакомились с еврейской историей и принципами веры. Это было похоже на сказку. Все очень напряженно, опасно, но почему-то кончается каждый раз хорошо. Слава Б-гу! Так же и Пэм говорила мне: «Это не реальные события. Благословения Б-га идут перед нами». Вся эта деятельность была сопряжена с большими тревогами, волнениями и трудностями для семьи. Тогда в нашем доме появилась седина. Два еврея, жители Москвы, герои еврейского народа, которые попытались установить контакт с евреями из других городов за год до того, как я начал ездить по Союзу, были арестованы, осуждены по ложным обвинениям и отправлены в места заключения. Сегодня их имена хорошо известны в Израиле: Саша Холмянский и Юлий Эдельштейн. Советская администрация была готова терпеть иудаизм и иврит «в ограниченных количествах» в Москве, но позволить распространяться им по всей стране – это уж слишком! Меня не арестовали и не осудили, потому что я работал с Пэм. Час разговора по телефону с Америкой два раза в неделю, встречи с конгрессменами и важными американскими деятелями, получение по почте удостоверения о том, что я принят в действительные члены американской Академии наук, письма от фирм, с которыми торговали Советы, с официальными запросами о судьбе моей семьи...

Однажды Пэм прислала мне вырезку из газеты с интервью, которое дал в Швейцарии один из бывших отказников, уверяя западных корреспондентов, что вряд ли больше, чем 13 тысяч евреев захотят выехать из Союза, да и советские власти не дадут. Поэтому, как он утверждал, не стоит бороться за массовый выезд... Что поделаешь - бывает и такое, когда кто-то неожиданно ставит подножку. А информационная борьба, как легко себе представить, была основой борьбы за выезд. Я обратился тогда по совету Пэм в «Информационное бюро», созданное в Йерушалаиме Йосефом Менделевичем, пытавшимся пробудить израильскую и международную общественность, и он распространил мое письмо, опровергающее эти домыслы. Я, наверное, долго еще буду встречать людей, которые будут говорить мне: «А мы были у Вас на уроках много лет назад». Я бы хотел, чтобы все они знали, что в этом не только заслуга больших раввинов, у которых мне посчастливилось учиться еще в Москве, но и заслуга Пэм, работавшей днем и ночью.

Потом мы уехали. Союз развалился окончательно без нас. Джинджи и его люди очень помогли в том, чтобы мы получили разрешение. Выкуп пленных – заповедь, обязывающая действовать, даже ради того, с кем ты в ссоре.

Уже двадцать лет Пэм и вся ее семья соблюдает Шаббат, кашрут и все остальные важные законы. «Я не могла оставаться реформисткой и принадлежать к кругу людей, не придерживающихся закона Торы, после того, как я побывала в Союзе», - говорит она. И родная сестра Пэм, и многие из ее близких и дальних родственников, и многие коллеги по работе в «Национальном совете по делам советского еврейства», пошли по тому же пути.

Разве это не похоже на события, описанные в Свитке Эстер? «И у евреев был свет, и радость и веселье, и главное…» (Мегилат Эстер 8:16). «Свет – это Тора», - говорил рабби Йеуда, – «радость – праздники, веселье – обрезание, а главное – тфилин» (Талмуд, трактат Мегила 16б). Угроза уничтожения евреев Аманом из рода Амалека и борьба с ним привели народ к осознанию того, что Тора – это свет. В дни Эстер это было массовым явлением. И в дни «перестройки» свет Торы пронизал души многих евреев во всех концах мира. Мы еще увидим то время, когда весь народ, сопротивляясь общему врагу, вернется к Торе, и она станет для него лучом света, указывающим дорогу в Землю Израиля, в Йерушалаим, на Храмовую гору. Но я все время думаю: а разве без амалеков и аманов мы не можем понять, что Тора – это свет, праздники – радость, обрезание – веселье, тфилин – главное?